Человек — собиратель времени. Каждый. Чем глубже и многограннее личность, тем больше оттенков и смыслов он сохраняет. Время уходит, и жизнь меняется необратимо. Но какие-то главные вещи о человеке остаются на фотографиях, в кино и в памяти отдельных людей. Тех внимательных наблюдателей, кто прожил жизнь, впитывая в себя фрагменты, которые формируют дух времени, создают его атмосферу. Их трудно описать словами — они как запах квартиры из детства, который узнаёшь моментально.

Будрайтис принадлежит к таким собирателям. Неутомимым ловцам времени. Отсюда и его увлечение фотографией. И второй план, который присутствовал в его киноролях, даже когда он играл напрочь советских людей. Впрочем, Будрайтис среди советских актёров всегда казался иностранцем. И часто изображал их наиболее достоверно. В его персонажах всегда было что-то странное, иррациональное, хармсовское — как в Наркисе Михайловиче Родимцеве из "Опасного возраста".

КТО ОН

Советский и литовский актёр театра и кино. Сыграл более ста ролей ("Щит и меч", "Служили два товарища", "Король Лир" и др.). С конца 1960-х занимается фотографией. Персональные выставки проходили в Литве и России. В 2003 году был награждён Командорским крестом литовского ордена "За заслуги перед Литвой"

ПОЧЕМУ ОН

На "Гогольфесте" в Киеве сыграл моноспектакль "Последняя лента Крэппа"

Артисту 6 октября исполнится семьдесят шесть. Когда ему было три, он ел в сарае суп, которым тогда его угостили немцы. По словам актёра, он хорошо запомнил вкус того супа, искал похожий, когда стал взрослым, но так и не нашёл.

Сейчас Будрайтис не то чтобы находится в том возрасте, когда тратить время на пустую болтовню нет смысла, просто он, вероятно, принял решение этого больше не делать. Никаких условностей. Он, как персонаж из пьесы Теннесси Уильямса, начинает сразу говорить о том, что обычно прячется между строк.

Монодрама Сэмюэла Беккета "Последняя лента Крэппа" — одна из самых лирических и безнадёжных. Движение к смерти в ней выражено столь же однозначно, как мат на стене подъезда, а сожаление о любви — столь же чистое, как струя крови на руке подростка, впервые перерезавшего вены. Будрайтис играет старика, который доживает последние дни и слушает старые записи на магнитофонных бобинах. В этом спектакле нет исхода. Он не приносит облегчения. Скорее отчётливо понимаешь, что состояние Крэппа универсально, потому что ждёт каждого живущего.

О чём "Последняя лента Крэппа"?

— О любви и тишине. Она же довольно ностальгическая. Я бы не сказал даже, что это пьеса, — это выкладка человеческого. Какая-то повесть о неизвестном человеке.

Что вам даёт игра в этой пьесе, ведь она тяжёлая?

— Да ничего не даёт. И я ничего не требую от этой пьесы. Просто понял, что если уж идти на самовыражение, то "Крэпп" — подходящий материал. Он не требует много слов и даёт возможность быть здесь и сейчас на сцене со своим состоянием — с тем, которое ты носишь повседневно.

Человек разнообразен. Я, как и все, наверное, и скверный, и лгун, и лентяй, но, с другой стороны, люблю правду, справедливость, порядочность, точность. Во мне есть все эти моменты, они борются между собой. Но мне никто ничего не даёт — беру сам. Конечно, то, что я представляю перед зрителем в спектакле, эксгибиционно. И это заставляет меня задаваться вопросом: а зачем я иду к людям? Исповедоваться можно и перед деревом. Иди домой и делай там с собой что хочешь.

"Я не рискую сказать, что могу что-то дать людям, но я всегда в таких случаях беру в помощники драматурга. Он-то уж точно знает, как разгадывать людей"

На днях я играл пьесу Ибсена "Враг народа", а накануне был в деревне. Я пошёл в хлев репетировать и проорал там громко свой текст. Всё. Спектакль мне не нужен вроде. И на этот вечный вопрос — зачем надо выходить к зрителю — у меня пока нет ответа.

Но необходимость всё-таки есть, если вы играете спектакль?

— Иногда есть. А иногда мне отвратительно. Зачем я трачу время этих людей? Как-то в Воронеже играл Крэппа, пришли дамочки с бриллиантами в красивых платьях, а тут Крэпп. Они ушли в самом начале, почувствовали себя оплёванными. Переворота этого человека, героя пьесы, они так и не дождались. И кого жаль, их или меня?

Я не рискую сказать, что могу что-то дать людям, но я всегда в таких случаях беру в помощники драматурга. Он-то уж точно знает, как разгадывать людей, раз пишет об этом. Я верю Беккету. Я верю тишине, которую он создаёт. У него пьесы о тишине. Когда у человека всё окей и он смотрит развлекательный спектакль, то потом быстро забывает его. А если ему швырнёшь в лоб камень — запоминает. И, может быть, это заставляет человека всмотреться в себя, подумать о той стороне, о которой не хочется думать, но надо.

Какую из пьес Беккета вы прочли первой? И какие были ощущения?

— "В ожидании Годо". Наверное, уже в 70-х. Ощущения от текста были настолько мощными, что я не смог прочитать его сразу. Академик Владимир Николаевич Топоров, с которым мне посчастливилось дружить, знаменитый лингвист, мирового уровня учёный, написал книгу о медленном чтении. Ролан Барт тоже говорил об этом — об удовольствии от чтения. Так вот, я восторгался "Годо". И боялся быстро его проглатывать, потому что это же скоро закончится.

Беккет, конечно, напрягает, потому что заставляет думать. Ты прочитал, и возникает масса ассоциаций. Пока разберёшься. Одни моменты ты узнаёшь, другие не понимаешь, снова перечитываешь перед сном. Мне такая драматургия близка. Я не люблю, когда всё ясно. Мне нравится фрагментарность. Недосказанность. Документальность. Кстати, из-за этого я с большим удовольствием читаю эссе, а не романы. Потому что эссе наполовину документально. И документальное кино волнует меня больше. Хотя игровое я люблю, но слишком хорошо знаю, как оно делается. Последняя картина, которая меня буквально потрясала, — "Туринская лошадь" Бела Тарра. Я увидел работу этого режиссёра и понял: всё, мне больше никакого другого кино не надо.

Но вы актёр именно для такого кино.

— Но такого никто не предлагает… Потом, знаете, я по натуре, не в физическом смысле, а в душевном, человек странствующий. Как говорят французы, фланёр. Я даже свою фотовыставку, которая 6 октября в Вильнюсе откроется, назвал "Мой Париж. Записки странствующего". Там будут снимки 1978 года. Я фотографировал клошаров — это такие аристократы, они не попрошайничают. Мне кажется, у меня с ними есть общее — душевный образ жизни такой.

Клошар. Юозас Будрайтис говорит, что он по натуре, в душевном смысле, человек странствующий — фланёр

Каким фотоаппаратом вы снимали?

— Немецкой Лейкой довоенного времени, но я где-то ещё раздобыл объектив Руссар 20 миллиметров, широкий угол. Поэтому мне не надо было фокус наводить — ставил на метр, полтора и снимал.

Что вас интересовало? Как вы выбирали объект для съёмки?  

— Меня интересовала жизнь Парижа изнутри. Дух города. Люди. Атмосфера. А не памятники. Интересно было, как люди дорогу переходят, как машина едет, как собачку ведёт мужчина — руки в карманах, или кошка, которая на привязи сидела на скамейке. Любопытны были те мелочи, из которых создаётся жизнь. А архитектурные сооружения я снимал на слайды. В книге, которая с этими же снимками выйдет, — более широкий взгляд на то время. Вы же знаете, что мы жили в закрытом обществе в Советском Союзе и до нас многое не доходило. Мы, например, не знали, что такое экзистенциализм.

Ну как же, в Советском Союзе Сартр издавался вроде. Он же леваком был.

— Книги Сартра вышли в 66-м. Мы знали только то, что официально дозволено было знать. Например, о существовании импрессионизма. А вот о Сальвадоре Дали мы не знали. Только по слухам. Так же как и об остальных сюрреалистах. И экзистенциализм тоже вроде был, но мы не знали по сути, что это такое. В то время в СССР вышла монография, которая называлась "Современный экзистенциализм". Там в пух и прах долбили по экзистенциалистам, изобличали всех: Кьеркегора, Ясперса, Пруста, и Сартру в том числе досталось. Но мы критику серьёзно, понятное дело, не воспринимали, нас интересовали имена. Вообще, французская литература тогда меня сильно волновала. Снимаясь в фильме "Щит и меч", я нашёл два тома дневников Гонкуров и во время съёмок каждый день жил строчкой из этих дневников. Открытие Камю стало невероятным для моего саморазвития. Потом уже я переключился на Японию, дзен-буддизм. японское кино, книги. Акутагаву, Кобо Абэ, Кавабату.

Я прочла в вашем интервью о некоем Витаутасе, живущем на скамейке в Вильнюсе, с которым вы общаетесь. Кто был инициатором знакомства, он или вы?

— Я. Причём я искал подход к нему. Первый раз просто поздоровался. Он не ответил, посмотрел на меня, как на ненормального. Второй раз снова поздоровался. Он меня уже узнал. Третий раз я спросил: "Может быть, вам нужна помощь какая-нибудь?" Он: "Ну, если не жалко". Мне не жалко, я угостил его, так сказать, деньгами. Потом уже прошло какое-то время, я снова проходил по проспекту, на котором этот человек всегда сидит, и он у меня спросил: "Может быть, у тебя есть три евро?" Я дал, потом подумал: маловато, надо было пять дать. Возвращаюсь обратно, смотрю: он сидит на лавке, ест пиццу. Предложил мне. Я отказался, объяснил, что тороплюсь и, потом, я уже поел. Посоветовал ему оставить её себе на ужин. И так постепенно между нами наладился человеческий контакт. Как эта история будет развиваться дальше, не знаю, но мне очень интересно.

Этому человеку 45 лет, он бывший физик. Всю зиму спит в сквере на скамейке, накрывшись картоном и закутавшись в полиэтилен. Он ходит только по одному маршруту — по проспекту, с которого никогда не уходит. От него не пахнет, он не пьёт. И мне кажется, я приближаюсь к тому, чтобы выведать у него, каким образом происходит трансформация человеческой души — когда отказываешься от всех социальных благ и идёшь на обременительное существование в одиночестве. Он везде и нигде. Как Крэпп.

Вам это надо узнать для того, чтобы что-то понять о себе?

— Да. Только, понимаете… я трус. Я бы не осмелился так, как он, всё бросить. Хотя у меня была очень большая тяга. Но у меня нет такой смелости. Я уже испорченный человек.

Вас бы узнали и не дали спокойно пожить на улице.

— Я бы мог пойти на улицу, где почти не ходят люди. А с другой стороны, узнают, ну и что? Пусть. На том же проспекте есть ещё, кстати, одна женщина, которая наряжается в разноцветные одежды. Все существующие цвета на ней. Она обычно подходит и говорит: "Вы можете подарить мне один евро?" Ну как ей откажешь?

Мне кажется, вы постоянно пытаетесь понять, в чём заключается замысел вашей жизни. Вы это поняли?

— Нет. Это безнадёжно.

В чём смысл смерти, по-вашему?

— Смысла нет. Есть определённая конкретность и бесконечность. Мы просто уходим в другое состояние. Мы превращаемся в нечто такое, что в природе всё равно существует.

Вы верите в это?

— Верю. В самом деле, откуда я появился?

Как откуда? Из мамы.

— А откуда кровь, которая у неё в жилах течёт? Из минералов, разных органических соединений. Это же продолжает существовать во вселенной. Но так как смерть — дело нерадостное, надо думать, как бы проще к этому подойти. Потому что страдания в конце жизни человека — это жёстко. Я играл в фильме "Сад Эдема" психотерапевта, который работает в доме престарелых для богатых людей. Он там живёт и готовит себя к смерти. Он тяжело болен, знает, что его ждёт трудный конец, и решается на эвтаназию. Но руководство дома престарелых каждый год продлевает с ним договор. И он вынужден продолжать жить и лечить пациентов. Но однажды он отказывается подписать очередной контракт и уходит.

**********

Через пару часов Будрайтис сыграл "Крэппа". На сцене стоял старик с всклокоченными волосами, что-то невнятно мычащий, некрасиво поедающий банан и швыряющий кожуру в зрительный зал. Стоял человек в периоде полураспада — квинтэссенция старости. Почти в финале спектакля он подошёл совсем близко к зрителям, его глаза контрастировали с обликом, и я вдруг увидела в нём одного знакомого — очень пожилого человека, когда-то блестящего эрудита, ловеласа и хорошего киевского врача, который сейчас лежит в памперсах и умирает в маленьком немецком городке.

Оксана Савченко - 06.10.16

Фото: Александр Чекменёв